Где любовь, там и Бог (Лев Толстой).

Читает Зоя Феодосьевна Родзевилова.

Жил в городе сапожник Мартын Авдеич. Жил он в подвале, в горенке об одном окне. Окно было на улицу. В окно видно было, как проходили люди; хоть видны были только ноги, но Мартын Авдеич по сапогам узнавал людей. Мартын Авдеич жил давно на одном месте, и знакомства много было. Редкая пара сапог в околотке не побывала и раз и два у него в руках. На какие подмётки подкинет, на какие латки положит, какие обошьёт, а в другой раз и новые головки сделает. И часто в окно он видал свою работу. Работы было много, потому что работал Авдеич прочно, товар ставил хороший, лишнего не брал и слово держал. Если может к сроку сделать — возьмётся, а нет — так и обманывать не станет, вперёд говорит. И знали все Авдеича, и у него не переводилась работа.

Авдеич и всегда был человек хороший, но под старость стал он больше о душе своей думать и больше к Богу приближаться. Еще, когда Мартын у хозяина жил, померла у него жена. И остался после жены один мальчик трёх годов. Дети у них не жили. Старшие все прежде померли. Хотел сначала Мартын сынишку сестре в деревню отдать, потом пожалел — подумал: тяжело будет Капитошке моему в чужой семье расти, оставлю его при себе.

И отошёл Авдеич от хозяина и стал с сынишкой на квартире жить. Да не дал Бог Авдеичу в детях счастья. Только подрос мальчик, стал отцу помогать, только бы на него радоваться, напала на Капитошку болезнь, слёг мальчик, погорел недельку и помер. Схоронил Мартын сына и отчаялся. Так отчаялся, что стал на Бога роптать. Скука такая нашла на Мартына, что не раз просил у Бога смерти и укорял Бога за то, что Он не его, старика, прибрал, а любимого единственного сына. Перестал Авдеич и в церковь ходить.

И вот зашёл раз к Авдеичу от Троицы земляк-старичок — уж восьмой год странствовал. Разговорился с ним Авдеич и стал ему на своё горе жаловаться:

— И жить, говорит, Божий человек, больше не охота. Только бы помереть. Об одном Бога прошу. Безнадёжный я остался теперь человек.

И сказал ему старичок:

— Нехорошо ты говоришь, Мартын, нам нельзя Божии дела судить. Не нашим умом, а Божиим судом твоему сыну судил Бог помереть, а тебе — жить. Значит, так лучше. А что отчаиваешься, так это оттого, что ты для своей радости жить хочешь.

— А для чего же жить-то? — спросил Мартын.

И старичок сказал: «Для Бога, Мартын, жить надо. Он тебе жизнь даёт, для Него и жить надо. Когда для Него жить станешь, ни о чём тужить не станешь, и всё тебе легко покажется».

Помолчал Мартын и говорит: «А как же для Бога жить-то?»

И сказал старичок: «А жить как для Бога, то нам Христос показал. Ты грамоту знаешь? Купи Евангелие и читай, так узнаешь, как для Бога жить. Там всё показано».

И запали эти слова в сердце Авдеичу и пошёл он в тот же день, купил себе Новый Завет крупной печати и стал читать.

Хотел Авдеич читать только по праздникам, да как начал читать, так ему на душе хорошо стало, что стал каждый день читать. Другой раз так зачитается, что в лампе весь керосин выгорит, и всё от книги оторваться не может. И стал так читать Авдеич каждый вечер. И что больше читал, то яснее понимал, чего от него Бог хочет и как надо для Бога жить; и всё легче и легче ему становилось на сердце. Бывало прежде: спать ложится — охает он и крехчет и всё про Капитошку вспоминает, а теперь только приговаривает: «Слава Тебе, слава Тебе, Господи! Твоя воля!»

И с той поры переменилась жизнь Авдеича. Бывало прежде, праздничным делом захаживал и он в трактир чайку попить, да и от водочки не отказывался. Выпьет, бывало, со знакомым человеком, и хоть не пьян, а всё-таки выходил из трактира невесел и говаривал пустое: и окрикнет, и оговорит человека. Теперь всё это само отошло от него. Жизнь стала его тихая и радостная. С утра садится за работу, отработает своё время, снимет лампочку с крючка, поставит на стол, достанет с полки книгу, разложит и сядет читать. И что больше читает, то больше понимает, и то яснее и веселее на сердце.

Случилось раз: поздно зачитался Мартын. Читал он Евангелие от Луки. Прочёл он главу шестую, прочёл он стихи: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять рубашку. Всякому просящему у тебя давай и от взявшего твоё не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Прочёл и дальше те стихи, где Господь говорит:

«Что вы зовёте меня: Господи! Господи! и не делаете того, что Я говорю? Всякий, приходящий ко мне, слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен. Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне, когда случилось наводнение и вода наперла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне. А слушающий и не исполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда наперла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое».

Прочитал эти слова Авдеич, и радостно ему стало на душе.

Снял он очки, положил на книгу, облокотился на стол и задумался. И стал он примерять свою жизнь к словам этим. И думает сам с собой:

«Что мой дом — на камне или на песке? Хорошо, как на камне. И легко так-то, один сидишь, кажется, всё и сделал, как Бог велит, а рассеешься — и опять согрешишь. Всё ж буду тянуться. Уж хорошо очень! Помоги мне, Господи!»

Подумал он так, хотел ложиться, да жаль было оторваться от книги. И стал читать ещё 7-ю главу. Прочёл он про сотника, прочёл про сына вдовы, прочёл про ответ ученикам Иоанновым и дошёл до того места, где богатый фарисей позвал Господа к себе в гости; и прочёл о том, как женщина-грешница помазала Ему ноги и омывала их слезами и как Он оправдал её. И дошёл он до 44-го стиха и стал читать:

«И, обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты сию женщину? Я пришёл в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал; а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отерла. Ты лобзанья Мне не дал, а она с тех пор, как Я пришёл, не перестаёт целовать у Меня ноги. Ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги». Прочёл он эти стихи и думает: «Воды на ноги не дал, целованья не дал, головы маслом не помазал…”

И опять снял очки Авдеич, положил на книжку и опять задумался.

«Такой же, видно, как я, фарисей-то был… Тоже, я чай, только о себе помнил. Как бы чайку напиться, да в тепле, да в холе, а нет того, чтобы о госте подумать. О себе помнил, а о госте и заботушки нет. А гость-то кто? Сам Господь. Кабы ко мне пришёл, разве я так бы сделал?»

И облокотился на обе руки Авдеич и не видал, как задремал.

— Мартын! — вдруг как задышало что-то у него над ухом.

Встрепенулся Мартын спросонок: «Кто тут?»

Повернулся он, взглянул на дверь — никого. Прикорнул он опять. Вдруг явственно слышит:

— Мартын, а Мартын! Смотри завтра на улицу, приду.

Очнулся Мартын, поднялся со стула, стал протирать глаза. И не знает сам — во сне или наяву слышал он слова эти. Завернул он лампу и лёг спать.

На утро до света поднялся Авдеич, помолился Богу, истопил печку, поставил щи, кашу, развёл самовар, надел фартук и сел к окну работать. Сидит Авдеич, работает, а сам про вчерашнее думает. И думает надвое: то думает — померещилось, а то думает, что и вправду слышал он голос. «Что ж, думает, бывало и это».

Сидит Мартын у окна и столько не работает, сколько в окно смотрит, и как пройдёт кто в незнакомых сапогах, изогнётся, выглядывает из окна, чтобы не одни ноги, а и лицо увидать. Прошёл дворник в новых валенках, прошёл водовоз, потом поравнялся с окном старый солдат Николаевский в обшитых старых валенках с лопатой в руках. По валенкам узнал его Авдеич. Старика звали Степанычем, и жил он у соседнего купца из милости. Положена ему была должность дворнику помогать. Стал против Авдеичева окна Степаныч очищать снег. Посмотрел на него Авдеич и опять взялся за работу.

«Вишь, одурел видно, я со старости, — сам на себя посмеялся Авдеич. — Степаныч снег чистит, а я думаю, Христос ко мне идёт. Совсем одурел, старый хрыч». Однако стежков десяток сделал Авдеич, опять тянет его в окно посмотреть. Посмотрел опять в окно, видит — Степаныч прислонил лопату к стене и сам не то греется, не то отдыхает.

Человек старый, ломаный, видно, и снег-то сгребать силы нет. Подумал Авдеич: «Напоить его разве чайком, кстати, и самовар уходить хочет». Воткнул Авдеич шило, встал, поставил на стол самовар, залил чай и постучал пальцем в стекло. Степаныч обернулся и подошёл к окну. Авдеич поманил его и пошёл отворить дверь.

— Войди погрейся, что ль, — сказал он. — Озяб, чай?

— Спаси, Христос, и то кости ломят, — сказал Степаныч. Вошёл Степаныч, отряхнулся от снега, стал ноги вытирать, чтобы не наследить по полу, а сам шатается.

— Не трудись вытирать. Я подотру, наше дело такое. Проходи, садись! — сказал Авдеич. — Вот чайку выпей.

И Авдеич налил два стакана и подвинул один гостю, а сам вылил свой на блюдечко и стал дуть.

Выпил Степаныч свой стакан, перевернул дном кверху, и на него положил огрызок и стал благодарить. А самому видно, ещё хочется.

— Кушай ещё, — сказал Авдеич и налил ещё стакан и себе, и гостю. Пьёт Авдеич свой чай, а сам нет-нет на улицу поглядывает.

— Али ждёшь кого? — спросил гость.

— Жду кого? И сказать совестно, кого жду. Жду, не жду, а запало мне в сердце слово одно. Виденье или так, сам не знаю. Видишь ли, братец ты мой: читал я вчера Евангелие про Христа Батюшку, как Он страдал, как по земле ходил. Слыхал ты, я чай?

— Слыхать слыхал, — отвечал Степаныч, — да мы люди тёмные, грамот не знаем.

— Ну вот, читал я про самое то, как Он по земле ходил. Читаю я, знаешь, как Он к фарисею пришёл, а тот Ему встречи не сделал. Ну так вот, читал, братец ты мой, я вчера про это самое и подумал: как Христа Батюшку честь-честью не принял! Доведись, к примеру, мне или кому, думаю, и не знал бы, как принял. А он и приёму не сделал! Вот подумал я так-то и задремал. Задремал я, братец ты мой, слышу, по имени кличет: поднялся я — голос, ровно шепчет кто-то: жди, говорит, завтра приду. Да до двух раз. Ну вот, веришь ли, запало мне это в голову, сам себя браню и всё жду Его, Батюшку.

Степаныч покачал головой и ничего не сказал, а допил стакан и положил его боком, но Авдеич опять поднял стакан, налить ещё.

— Кушай на здоровье! Ведь тоже, думаю, когда Он, Батюшка, по земле ходил, не брезговал никем, а с простым народом больше водился. Всё по простым ходил, учеников-то набирал всё больше из нашего брата, таких же, как мы грешные, из рабочих. Кто, говорит, возвышается, тот унизится, а кто унижается, тот возвысится. Вы Меня, говорит, Господом называете, а Я, говорит, вам ноги умою. Кто хочет, говорит, быть первым, тот будь всем слуга. Потому что, говорит, блаженны нищие, смиренные, кроткие, милостивые.

Забыл свой чай Степаныч. Человек он был старый и мягкослёзый; сидит, а по лицу слёзы катятся.

— Ну, кушай ещё, — сказал Авдеич. Но Степаныч перекрестился, поблагодарил, отодвинул стакан и встал.

— Спасибо тебе, говорит, Мартын Авдеич, угостил ты меня, и душу и тело насытил.

— Милости просим, заходи другой раз, рад гостю, — сказал Авдеич.

Степаныч ушёл, а Мартын слил последний чай, допил, убрал посуду и опять сел к окну за работу — строчить задник. Строчит, а сам всё поглядывает в окно — Христа ждёт, всё о Нём и о Его делах думает. И в голове у него всё Христовы речи разные.

Прошли мимо два солдата, один — в казённых, другой — в своих сапогах; прошёл потом в чищеных калошах хозяин из соседнего дома; прошёл булочник с корзиной. Все мимо прошли, и вот поравнялась ещё с окном женщина в шерстяных чулках и деревенских башмаках. Прошла она мимо окна и остановилась у простенка. Заглянул на неё из-под окна Авдеич, видит — женщина чужая, одета плохо и с ребёнком, стала у стены к ветру спиной и укутывает ребёнка, а окутывать не во что. Одежа на женщине летняя, да и плохая. И из-за рамы слышит Авдеич, ребёнок кричит, а она его уговаривает, никак уговорить не может. Встал Авдеич, вышел в дверь и на лестницу и крикнул: «Умница! А умница!» Женщина услыхала и обернулась.

— Что же так на холоду с ребёнком стоишь? Заходи в горницу, в тепле-то лучше уберёшь его. Сюда вот!

Удивилась женщина. Видит — старик старый в фартуке, очки на носу, зовёт к себе. Пошла за ним.

Спустились под лестницу, вошли в горницу, провёл старик женщину к кровати.

— Сюда, говорит, садись умница, к печке ближе, — погреешься и покормишь младенца-то.

— Молока в грудях нет, сама с утра не ела, — сказала женщина, а всё-таки взяла к груди ребёнка.

Покачал головой Авдеич, пошёл к столу, достал хлеба, чашку, открыл в печи заслонку, налил в чашку щей. Вынул горшок с кашей, та не упрела ещё; налил одних щей и поставил на стол. Достал хлеба, снял с крючка утирку и на стол положил.

— Садись, говорит, покушай, умница, а с младенцем я посижу, ведь у меня свои дети были, — умею с ними нянчиться.

Перекрестилась женщина, села к столу и стала есть, а Авдеич присел на кровать к ребёнку. Чмокал, чмокал ему Авдеич губами, да плохо чмокается — зубов нету. Всё кричит ребёночек. И придумал Авдеич его пальцем пугать: замахнётся-замахнётся на него пальцем прямо ко рту и прочь отнимет. В рот не даёт, потому палец чёрный, в вару запачкан. И засмотрелся ребёночек на палец и затих, а потом и смеяться стал. И обрадовался Авдеич. А женщина ест, а сама рассказывает, кто она и куда ходила.

— Я, говорит, солдатка, мужа 8-й месяц угнали далеко, и слуху нет. Жила в кухарках, родила. С ребёнком не стали держать. Вот третий месяц бьюсь без места. Проела всё с себя. Хотела в кормилицы — не берут: худа, говорят. Ходила вот к купчихе, там наша бабочка живёт, так обещали взять. Я думала совсем, а она велела на той неделе приходить. А живёт далеко. Изморилась и его сердечного замучила. Спасибо, хозяйка жалеет нас за ради Христа на квартире. А то бы и не знала, как прожить.

Вздохнул Авдеич и говорит:

— А одёжи-то тёплой али нет?

— Пора тут, родной, тёплой одёже быть! Вчера платок последний за двугривенный заложила.

Подошла женщина к кровати и взяла ребёнка, а Авдеич встал и пошёл к стенке, порылся, принёс старую поддёвку.

— На, говорит, хоть и плохая штука, а всё пригодится завернуть.

Посмотрела женщина на поддёвку, посмотрела на старика, взяла поддёвку и заплакала. Отвернулся Авдеич; полез под кровать, выдвинул сундучок, покопался в нём и стал опять против женщины.

И сказала женщина:

— Спаси тебя Христос, дедушка. Наслал, видно, Он меня под твоё окно. Заморозила я детище. Вышла я, тепло было, а теперь вот как студено завернуло. И наставил же Он, Батюшка, тебя в окно поглядеть и меня горькую пожалеть!

Усмехнулся Авдеич и говорит: «И то Он наставил. В окно-то я, умница, не спроста гляжу».

И рассказал Мартын и солдатке свой сон, как он голос слышал, что обещался нынешний день Господь прийти к нему.

— Всё может быть, — сказала женщина, встала, накинула поддёвку, завернула в неё детище и стала кланяться, стала опять благодарить Авдеича.

— Прими ради Христа, — сказал Авдеич и подал ей двугривенный — платок выкупить. Перекрестилась женщина, перекрестился Авдеич и проводил женщину.

Ушла женщина; поел Авдеич щей, убрался и сел опять работать. Сам работает, а окно помнит — как потемнеет в окне, сейчас выглядывает, кто прошёл. Проходили и знакомые, проходили и чужие, и не было никого особенного.

И вот видит Авдеич, против самого его окна остановилась старуха-торговка. Несёт лукошко с яблоками. Немного уже осталось, видно, все распродала, а через плечо держит мешок щепок. Набрала, должно быть, где на постройке, к дому идёт. Да, видно, оттянул ей плечо мешок; захотела на другое плечо переложить, спустила она мешок на панель, поставила лукошко с яблоками на столбике и стала щепки в мешке утрясать. И пока утрясала она мешок, откуда ни возьмись, вывернулся мальчишка в картузе рваном, схватил из лукошка яблоко и хотел проскользнуть, да сметила старуха, повернулась и сцапала малого за рукав. Забился мальчишка, хотел вырваться, да старуха ухватила его обеими руками, сбила с него картуз и поймала за волосы. Кричит мальчишка, ругается старуха. Не поспел Авдеич шила воткнуть, бросил на пол, выскочил в дверь, даже на лестнице споткнулся и очки уронил. Выбежал Авдеич на улицу; старуха малого треплет за вихры и ругает, к городовому вести хочет; малый отбивается и отпирается: «Я, говорит, не брал, за что бьёшь, пусти!» Стал их Авдеич разнимать, взял мальчика за руку и говорит:

— Пусти его, бабушка, прости его ради Христа!

— Я его так прощу, что он до новых веников не забудет! В полицию шельмеца сведу!

Стал Авдеич упрашивать старуху:

— Пусти, говорит, бабушка, он впредь не будет. Пусти ради Христа!

Пустила его старуха, хотел мальчик бежать, но Авдеич придержал его.

— Проси, говорит, у бабушки прощенья! И впредь не делай; я видел, как ты взял.

Заплакал мальчик, стал просить прощенья.

— Ну вот так. А теперь яблоко на вот тебе. — И Авдеич взял из лукошка и дал мальчику. — Заплачу, бабушка, — сказал он старухе.

— Набалуешь ты их так, сорванцов, — сказала старуха. — Его так наградить надо, чтобы он неделю этого не забыл.

— Эх, бабушка, бабушка, — сказал Авдеич. — По-нашему-то так, а по-Божиему не так. Коли его за яблоко высечь надо, так с нами-то за наши грехи что сделать надо.

Замолчала старуха.

И рассказал Авдеич старухе притчу о том, как хозяин простил оброчнику весь большой долг его, а оброчник пошёл и стал душить своего должника. Выслушала старуха, и мальчик стоял, слушал.

— Бог велит прощать, — сказал Авдеич, — а то и нам не простится. Всем прощать, а несмысленному поготово.

Покачала головой старуха, вздохнула.

— Так-то так, — сказал старуха, — да уж очень набаловались они.

— Так нам, старикам, и учить их, — сказал Авдеич.

— Так и я говорю, — сказала старуха. — У меня самой их семеро было, одна дочь осталась. — И стала старуха рассказывать, где и как она живёт у дочери и сколько у ней внучат. — Вот, говорит, сила моя уж, какая, а тружусь. Ребят-внучат жалко, да и хороши внучата-то: никто меня не встретит, как они. Аксютка — так та ни к кому и не пойдёт от меня. «Бабушка, милая бабушка, сердечная!..»

И совсем размякла старуха.

— Известно, дело ребячье. Бог с ним, — сказала старуха на мальчика.

Только хотела старуха поднимать мешок на плечи, подскочил мальчик и говорит:

— Дай, я снесу, бабушка: мне по дороге.

Старуха покачала головой и взвалила мешок на мальчика.

И пошли они рядом по улице. И забыла старуха спросить у Авдеича деньги за яблоко. Авдеич стоял и всё смотрел на них и слушал, как они шли и что-то всё говорили.

Проводил их Авдеич и вернулся к себе, нашёл очки на лестнице, и не разбились, поднял шило и сел опять за работу. Поработал немного да уж стал щетинкой не попадать, видит, фонарщик прошёл фонари зажигать. «Видно, надо огонь засвечать», — подумал он; заправил лампочку, повесил и опять принялся работать. Докончил один сапог совсем; повертел, посмотрел — хорошо. Сложил инструмент, смёл обрезки, убрал щетинки, и концы, и шилья, взял лампу, поставил её на стол и достал с полки Евангелие. Хотел он раскрыть книгу на том месте, где он вчера обрезком сафьяна заложил, да раскрылось в другом месте. И как раскрыл Авдеич Евангелие, так вспомнился ему вчерашний сон. И только он вспомнил, как вдруг послышалось ему, как будто кто-то шевелится, ногами переступает сзади его. Оглянулся Авдеич и видит: стоят, точно люди в тёмном углу, стоят люди, а не может разобрать, кто такие. И шепчет ему на ухо голос:

— Мартын, а Мартын, или ты не узнал Меня?

— Кого? — проговорил Авдеич.

— Меня, — сказал голос. — Ведь это Я.

И выступил из тёмного угла Степаныч, улыбнулся и, как облачко, разошёлся, и не стало его…

— И это Я, — сказал голос. И выступила из тёмного угла женщина с ребёночком, и улыбнулась женщина, и засмеялся ребёночек, и тоже пропали.

— И это Я, — сказал голос. Выступила старуха и мальчик с яблоком, и оба улыбнулись и тоже пропали.

И радостно стало на душе Авдеича. Перекрестился он, надел очки и стал читать Евангелие там, где открылось. И наверху страницы он прочёл:

«Ибо взалкал Я, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, был странником, и вы приняли Меня…»

И внизу страницы прочёл ещё:

«так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мат. 25).

И понял Авдеич, что не обманул его сон, что точно приходил к нему в этот день Спаситель его и что точно он принял Его.

1885 г.